Интервью с Маяковским. - Владимир Владимирович, - говорю я,заметно краснея, - что же сподвигло Вас к поэзии? Мой собеседник рассказывает о детстве в Кутаисской губернии, переезде в Москву, хулиганских выходках с товарищами, месяцах в тюремных частях, литературе Маркса. - Вы знаете, - отвечает он, наконец, на мой вопрос, - это был порыв бунтарства. Первое своё полустихотворение я напечатал в нелегальном гимназистском журнале.

Оно получилось невероятно революционно и в такой же степени безобразно. Я знаю, что он может долго говорить о своих стихах и предназначении советского поэта, о его общественной роли. Придётся неловко оборвать пламенную речь и задать следующий вопрос. - Так почему футуризм? Разве не заслужили классики места на "пароходе современности?

" Владимир начинает пылко рассказывать об общественном вкусе, революции в литературе.Так интересно наблюдать, как он рассуждает о будущем и прошлом, о совершенно новом мире. Как жаль, что ему не известно, что сейчас происходит на земле. Я снова совершенно беспардонно краснею и спрашиваю: - А что Ваш "Тринадцатый апостол"? Кому же он всё-таки посвящён? Поэт с горькой усмешкой отвечает: "Конечно же Лиличке. Моей незабвенной любимой Кисе". Он пытается ещё как-то отговориться, но его фразы пролетают мимо моих ушей. Я вижу человека несчастного, до конца не признанного той, ради которой он готов взойти на эшафот. Перед глазами плывут строчки из поэмы. "Пусти, Мария!". Как кричит, как иступлённо молит о помощи всё "Облако". Боже мой. Я знаю, почему я полюбила его. Всё, абсолютно всё это происходило и в моей жизни. - Владимир, - спрашиваю вновь, - как бы Вы отнеслись к тому, что Ваше "Письмо Лиличке" положили на музыку? Он благосклонно отвечает, что не против. И тут совершенно неожиданно раздаётся мой тихий запинающийся голос: Маяковский бросает короткий, полный печали взгляд на кухонную дверь. - Давно я. давно не видел Лилёчка. Она же с Осей. Сколько же времени я тут провёл?? - Спасибо, Владимир Владимирович, - отвечаю я, - Вы были со всеми удивительно честным человеком, прожили невероятно отчаянную жизнь и, увы, погибли такой же отчаянной смертью. - Разве я умер? - удивлённо переспрашивает меня Маяковский. - Нет. Конечно же нет. Вы бессмертны. Крученыховский ад бриковской квартиры начинает наполняться лёгкой дымкой. Она всё сгущается и сгущается, мимо проходит бубнящий что-то в бороду Карл Маркс, из кухни всовывается Бунин, кричащий о ничтожестве современников, в комнату вбегает Полонская, отменившая репетицию с Немировичем-Данченко. Глухо. Я открываю глаза пасмурным питерским утром. На моих коленях лежит открытый сборник Маяковского из шеститомника тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.